ОМ Непростой журнал
— Бабушка, а что такое одиночество?
— Одиночество? Ну бывает, человек хочет быть с кем-то, а не может и ему одиноко от этого.
— Как это? А что, он хочет быть только с одним-одним? И больше ни с кем?
— Ну да.
— Ну тогда это то те другие одинокие, потому что они не нужны этому человеку.
Бабушка нежно обняла меня и я вдохнула ее вкусным пряничным запахом.
Это был единственный человек, с которым можно было просто лежать на диване, играться складками ее тонкой кожи на руках, рассматривая каждую трещинку, каждую бороздочку ладошек, задавать вопросы, играть в лото на деньги и просить сказать: «шестнадцать» или «коридор», заливаясь от смеха, когда она всегда отвечала: «шишнацать» или «колидор» и при этом всегда улыбалась моему безудержному смеху.
Она всю жизнь прожила в деревне, работая с самых юных лет на земле, а после войны — на колхозной земле.
Подняла сама троих детей, не дождавшись после войны деда, который по дороге домой из Германии встретил другую женщину и «вернулся» уже в другую семью.
А через 10 лет, совершенно больной, попросился обратно.
И бабушка досматривала его до последних дней.
Она никогда не выражала недовольства или гнева, и ей всегда было дело до меня и моих нескончаемых вопросов и размышлений.
Я была ее 11-й и самой далекой внучкой. И я ждала каждого лета, чтобы мы поехали к ней в деревню, где я целыми днями была очень занята разными интересностями большого хозяйства.
Это был первый раз за все четыре с половиной года, что я жила на этом свете, когда она приехала к нам в город из далекой Кубани, где прожила всю жизнь.
И я была счастлива.
Я не отклеивалась от нее нигде, и наконец-то именно я могла теперь рассказывать ей, как и чем пользоваться, показывать, что это совсем не страшно стоять на балконе четвертого этажа, и объяснять, что когда звонит телефон, не нужно пугаться, а просто подойти, снять трубку и сказать в нее: «Алло», а не подбегать к нему и кричать: «Звоня-звоня!».
А потом долго разъяснять, что когда в трубке кого-то зовут, ее нужно положить возле телефона, а не на место и позвать, кого спрашивают.
Но бабушка все равно от волнения и новизны всего этого для нее все путала и каждый раз то забывала поднять трубку перед тем, как сказать «алло», то кричала «звоня-звоня» прямо в трубку, то звала кого-то из нас и клала трубку.
Я чувствовала себя такой значимой и важной, и с непередаваемым восторгом и усердием обучала ее таким обыденным городским вещам, диким и дивным для нее.
Но самое главное, — это был диалог, который был для меня большим счастьем, как вожделенное щебетание птенца в гнезде, дождавшегося маму с провиантом в клювике.
И у меня накопилось так много вопросов, которые ни у кого не находилось времени обсуждать.
Но видимо, именно по той причине, что любой мой вопрос был только вступлением к череде встречных, вытекающих и нескончаемых других.
«Одиночество»…
Я услышала это слово в черно-белом кино, и оно не давало мне покоя.
И это было заколдованное слово, — как только я начинала спрашивать о нем, меня тут же пресекали, переключая на то, чтo мне «лучше» надо бы было делать вместо задавания бесконечных вопросов, либо ограничивались стандартным набором: «подрастешь-поймешь» или «приедет папа и все тебе объяснит»…
— Ишь ты грамотный какой, — заулыбалась бабушка и опять меня рассмешила: она всегда говорила это своим маленьким несмышленым утятам, когда выводила их за двор на прилегающую лужайку, а они врассыпную норовили кинуться кто куда, учуяв дух свободы.
Она ловко отлавливала их длиной крюкой и нежно направляла за мамой-уткой, приговаривая эту фразу. А я смеялась каждый раз, как впервые, — ну уж очень мне было смешно, что утята могут быть «грамотными».
— А тебе бывает одиноко? — не успокаивалась я, пытаясь, наконец-то, прояснить для себя это непонятное явление.
— Мне некогда, — улыбнулась бабушка.
Прошло много лет, много событий, тяжелых и радостных, но я только недавно поняла, что — одиночества НЕТ!
Это всего лишь… защитная реакция.
Мы сами демаркируем свое пространство, чему входить, чему не выходить, что впускать, что не выпускать, что наше, а что чужое, но пусть побудет, хотя своих чемоданов без ручки подсобралось.
И с годами стены вокруг нас крепнут, кричать через них все сложнее, и все чаще наши мысли гулко бьются о стенки собственного сознания, будучи не в состоянии преодолеть великий и могущественный контроль, который нам кто-то когда-то обозначил, а мы не воспротивились и продолжили в заданном направлении.
Позже мы уже сами пристроили пункт охраны, и держим себя и всяк входящего на эмоциональном пайке, т.к. и сами не пируем искренним проявлением чувств.
Но даже при столь надежном ограждении себя от того, что инородно заданной схеме проявления жизни, мы ко всей возведенной незыблемости рьяно ЗАЩИЩАЕМСЯ… от всего, всех и себя, на всякий случай.
Если что-то нам не понятно или необъяснимо, или страшно посмотреть, значит этого нет или это происки невесть кого-чего, которые тоже не факт, что есть.
Но при этом, мы не против, чтобы нам опять указали дорогу, дали решение, или сделали нашу жизнь лучше, или хотя бы — пусть кто-то придет и скрасит наше одиночество.
И вообще, пусть хоть кто-то что-то сделает для нас, — ведь мы всю жизнь всем все отдавали, детям, мужьям, женам, друзьям, коллегам, работе, государству… и еще много запятых будет.
И никто больше не задумывается о том, что сам это выбрал, сам, по доброй собственной воле это делал, даже если никто не просил, чтобы… не делать ничего для себя, вымещая первоочередную ответственность за свою собственную единственную жизнь ответственностью за чью-то.
Так почему нам кто-то что-то должен теперь?
Вы когда-нибудь задумывались о скрытой мудрости одного из правил спасения, прописанных в авиации и оглашаемых перед каждым вылетом, на каждом воздушном судне?
В первую очередь — помочь себе, а потом ребенку, родственнику, соседу.
Потому что если вы не поможете себе — вы вскоре никому не сможете помочь и вам тоже уже никто не поможет.
И это так, и в жизни тоже, нравится нам это или нет.
Особое место занимает благодетель, о которой нас никто не просит.
Но это другая тема.
Когда корка окрепла, мы — монолит, женщина-скала, мужчина-глыба, жизнь мчится на бешеной скорости, мы мчимся за ней, кабы все успеть, кабы не опоздать, как всегда, на завтра куча дел, а еще надо то, и это тоже надо, купить вон то на следующий год, и поехать куда-то бы хотелось, и вообще, — к куличкам из этой страны, из этого мира, с этой Земли — как все достало.
Вон какой-то «пришмандовке-то» как повезло и этому «м..даку»…
А я, а мне…
Стоп.
А кто создал этот мир для себя?
Кто оградил себя от возможностей и иных вариантов и путей?
Кто захлопнул перед собой все двери?
Кто мчался куда-то по заданной кем-то когда-то четко очерченной траектории?
И кто теперь всего боится и имеет много причин в арсенале «не делать», и ни одной — чтобы начать что-то менять, в себе, в своей единственной и неповторимой, абсолютно уникальной, индивидуальной жизни.
Не надо в ком-то, в чем-то, тем более, — в сгнившей системе.
В себе.
Хотите ориентир?
Хотите понять степень тяжести собственного внутреннего запустения?
Спросите себя: «Что я могу сейчас изменить?» И если прежде ответа, во время или после, вы почувствуете страх — вам есть над чем потрудиться! И это может не всякому по силам оказаться.
Но — результат может превзойти даже смелые ожидания.
Да, мы же теперь ни во что не верим.
А в аксиому в 5-м классе поверили?
А во все эти заданные (кем? — такими же людьми) правила игры?
В догмы? Нормы? Моду?
И никого не смущает, что каждый сравнительно короткий отрезок времени, они все время меняются, а то и с приходом новой власти — то бишь, еще быстрее зачастую..
Но мы не верим в незыблемые вещи, вне времени, эпох, правителей — в Любовь (не путать с привязанностью, влюбленностью, обладанием и прочими отождествлениями и подменами), в ее величие и дух свободы, в право выбора, в мудрость и доброту, в искренность и силу благодарности..
Дети не понимают, что такое одиночество, они всегда найдут себе занятие, а если им нужен еще кто-то, они всегда знают, как обратить на себя внимание и эффективно создают необходимый контакт или условия для него.
Их пространство всегда заполнено, собой, миром, всем, что их окружает, и в чем они участвуют, пока…
Они не начинают защищаться, не важно сами или их научат.
Но чтобы этому научить, нужно поселить боязнь, которая вырастает в прожорливого монстра — в страх, а тот уже знает, как парализовать наше жизнепроявление, пусть не глобальное, но — наше предназначение.
Мы все родились смелыми, потому что надо иметь недюжинную смелость родиться.
Мы все родились искренними и открытыми, — только ребенок может бегать легко голышом, говорить, что думает и чувствует, или кричать через всю игровую площадку, что он хочет какать и только потом бежать к маме, — чтобы у нее было время придумать пути реализации его желания, и когда он подбегает, он не сомневается, что решение его проблемы уже есть.
И в этот момент его доверие себе и ей безгранично!
О нет, я не призываю выражать свои физиологические нужды подобным способом.
Но спрошу, — где заканчивается, в какой момент нашей жизни, эта магнетическая органичность с собой и миром, который и тогда не был совершенен?
Осмелюсь предположить сравнительную схожесть ответов..
Но истина в том, что каждый из нас родился не одиноким и даже жил и был в этом перманентном состоянии, которому неведомо одиночество априори, но почти каждый взял его в друзья сразу после первого поверхностного знакомства.
В этой жизни есть очень и очень ограниченное количество вещей, которые мы никогда не сможем изменить — например, мы не можем выбрать других биологических родителей и детей.
Но мы вправе выбирать друзей, образ жизни, работу, семью, привычки, пищу, чувства и даже мысли и именно те, с которыми мы можем стать счастливей, светлее, здоровей, энергичней, легче, приятней, любимее, спокойней и — НЕодинокими!
Так почему же мы предпочитаем наблюдать за жизнью из засады, а не участвовать в ней, не жить, куда-то постоянно мчаться, а потом жалостно жевать сопли в сахаре (простите)?
Почему так держимся за безжизненное и уродливое, смотрим страшилки и перемалываем трупные сюжеты, поносим политиков, судим соседа, срываемся на близких, прячемся в сериалах, на диване, в бутылке, слезливых книжках и потом в болезнях в итоге?
Почему мы живем первые годы и существуем всю жизнь?
Так что же на самом деле мешает?
Не то ли, что можно и нужно изменить?..
Мы сами делаем себя одинокими, но проблема еще и в том, что мы делаем одинокими и других, своих близких и не очень.
Мы создали целый пласт, отведенный под это явление, и делегировали ему все свои «полцарства с придачей». И нам всегда есть до него, одиночества, дело.
А на полноту жизни, на безграничное количество и разнообразие ее проявлений, на моменты и искорки, на маленькое, но светлое, на хрупкое и ранимое, на доброе и родное, на лишнюю минутку для себя, на лишнюю улыбку для другого, — всегда не хватает времени..
Мы придумали одиночество.
Чтобы снять с себя ответственность за свой собственный надел, который мы можем возделывать и удобрять каждый день, наполнять его своей любовью и радостными мелочами.
Свой, не чей-то, — пока наш бурьяном порастает, — а свой, когда самому в своей собственной жизни комфортно.
И парадокс этого маленького внутреннего рая на Земле состоит в том, что вряд ли вам удастся быть одинокими в этом комфортном пространстве.
Автор — Татьяна Варуха
Читайте Клубер в Telegram, Instagram и Pinterest.
Источник: cluber.com.ua
